В. Глазычев "Уроки Шартра".«Декоративное искусство СССР», 1981 г. № 4. C.12-13.

Лишь осознав, что это один маленький фрагмент повествования, что подобных окон-романов многие десятки, мы начинаем понимать, каким фейерверком искусности стало рождение витража.

Нижеследующее – не эпиграф:

Рыцари, пустившиеся в первый Крестовый поход 1096 года, завивали локоны щипцами и обожали сладкое. (Историческая справка.)

Дьявол: Адама видел я,
Да он чурбан!
Ева: Чуть грубоват.
Дьявол: Обмякнет он,
Хоть с виду крепче ада.
Ева: Он простодушен.
Дьявол: Да просто низок он… (Сцена грехопадения из мистерии об Адаме, сочиненной в Англии где-то      в середине XII века и весьма популярной на материке.)

Сестра, графиня! Пусть
Тебя хранит во славеТот, на чью я уповаю помощь
И для кого я жалкий узник тут.
О Даме Шартра не скажу того –
О той, кто мать Луи.
(Финал песни, сочиненной Ричардом--Львиное сердце в плену, в 1193 году. Сестра-графиня – это Мари-де Шампань, Дама Шартра – тоже сводная сестра Ричарда, а Луи – восторженный племянник, позже – Иерусалимский король.)

Что делать мне в раю?
С теми, кому в рай, мне не по пути.
Я в ад хочу…
(Из монолога героя полупрозой-полустихом написанного романа «Николетта и Окассен». Роман, скорее всего, сочинен одним из спутников Ричарда в походе и в плену.)

За вcю любовь мою наградою печаль.
И это правда, здесь ни грана лжи. О Дама, сжалься!
Дай мне верить: будет
Счастливый день.
(Из романса, написанного Герцогом Тибо Великим на стене его замка где-то      около 1236 года. Дама – вне всякого сомнения, Бланка Кастильская, регентша Франции, мать Людовика IX, патронесса Шартра. Длинные языки XII века утверждали, что мольба Тибо не осталась без ответа.)

Научившись игре в шахматы, крестоносцы придали сарацинскому «оруженосцу» большую свободу движения и назвали эту фигуру «девой» или «королевой». (Историческая справка.)

Витраж в миг создания – это необходимый элемент культа Марии как королевы небесного «двора», культа, возникшего в окружении нескольких великих женщин и отразившего их вкусы. Вкусы Элеоноры, ставшей в 1137 году королевой Франции, а в 1152 – Англии; вкусы ее дочери Мари-де Шампань, по заказу которой Кристиан написал легенду о Парсифале; ее внучки Бланки Кастильской, умершей в 1252 году. Это не преувеличение – все историки искусства свидетельствуют, что после 1250 года искусство витража переживает изрядный упадок. Итак, запутанные страсти, позже вдохновлявшие Шекспира, замечательные женщины и поэты, куртуазность, как ведущая эстетическая категория (тогда этих слов, впрочем, не знали), рождение готики, создание витража. И первый урок: витраж не только расцветает с быстротой кактуса – яркий цветок среди колючих извивов железа и камня, он лучше всего в первых работах!

Если тот, кто рисовал на беленой доске «розу» и «ланцеты» западного фронтона Шартра (еще романского фронтона), был грек, что не исключено, он не повторял, а творил новое. Но скорее он был все же француз, лишь державший перед глазами образцы: иллюминированные манускрипты, реликварий резной слоновой кости из Константинополя, перегородчатую эмаль, грубоватый каст запечатанных в золото драгоценны камней. Иначе говоря, самые изысканные, самые лучшие (если верить Виолле ле Дюку и собственному ощущению) витражи созданы дилетантами, бывшими, вне сомнения, опытными ювелирами, не творившими, однако, ничего похожего когда-либо      раньше. Или еще иначе: для создания первоклассного витража вовсе не потребовалось заранее знать, как это делается, – это просто сделали.

Витражи в момент рождения – монументальный жанр ювелирного искусства. С точки зрения создателей и разработчиков нового жанра, у него был только один критик – Мария. Остальные, даже самые знатные, были по отношению к этому критику верными вассалами, к тому же и сопоставлять было не с чем. И вот второй урок Шартра: анонимные создатели витража были люди неробкие, независимые духом, и работали они за наивысший по тем временам гонорар – вечное спасение под протекторатом Девы.

Это не преувеличение. У самой центральной апсиды Шартра, рядом с Петром и Павлом, ассистирующими Марии, вдруг возникает образ св. Иакова (он же Сантьяго ди Компостелла – заодно и тонкая лесть Бланке Кастильской), заказанный и оплаченный цехом портных. С теологией минимум общего – это один из излюбленных тогда сюжетов «фаблио» об обращении в истинную веру мага Гермогена, трансформирующегося путем сложной цепи шагов в св. Евстафия. Или еще рядом нечто на грани святотатства (как и многое другое в готике, не зря изруганной за это генералами Реформации) – Роланд, тот самый, из романа, с верным другом своим Тьерри, и оба в нимбах! Поместить их на витраж можно было только с помощью деяний Карла Великого, который, впрочем, на место в соборе тоже не имел особых прав и был канонизирован лет через полтораста, и не без колебаний.

Как справедливо заключил Генри Адамс, любовно описавший каждый камень Шартра, логика такова: коль скоро песнь о Роланде любима всеми, то и Марии она должна нравиться. Вспомните «Колодец святой Клары» у Анатоля Франса, все же не до конца изуродовавшего очаровательный сборник средневековых фаблио о жонглерах, ворах, прелюбодеях и пьяницах, обращавшихся к Марии за помощью и спасаемых ею вопреки земной и небесной логике, сугубо по-женски. Меховщики, заказавшие это витражное окно, знали, что делали, коль скоро их выбор был одобрен и благодарно принят.

Это тоже урок Шартра: у них у всех один вкус – у королевы и герцога, у булочников и мясников, каменщиков и витражных дел мастеров-витреариусов. Им легко было понимать друг друга, хотя каждый занимал свое место, делал свое дело и руководствовался своими интересами. Наверное, это и называется художественным вкусом эпохи, нашедшим себе адекватную форму воплощения в соответствующем материале.

Фреска при удачном освещении чуть светится, мозаика мерцает, позолота сияет. Сверкать может только витраж, в котором мастера Шартра опорой колористической композиции сделали стократ усиленную голубизну неба, сложнейшую синеву (здесь и насечка, и включения белых кружочков, не говоря уже о десятках оттенков). Сверкающие плакаты, искрящиеся лубки – они здесь тоже есть, ведь библейская тематика, сюжеты житий святых открывали тому безграничные возможности.

В самом деле, внутри собора беззвучно продолжается давняя битва, свирепая битва «роз» – предшественницы тяжбы Ланкастеров и Йорков. Северная «роза» в стене собора – это Франция. Заказ и средства Бланки: Мария-королева, сидя на троне, спокойно и гордо держит младенца, она – регентша. Под ее ногами, в центарльном из пяти высоких окон, мать Марии – Анна, стоящая на гербе Франции (1). По бокам Анны министры небесного «двора»: Аарон, Давид, Соломон, Мельхиседек. Напротив, на южном фасада, – другая «роза». В ее центре, разумеется, тоже Мария, но здесь она стоит – почти нянька при юном короле. Внизу, в окнах, евангелисты на плечах пророков – сурово-мужественная тональность Ветхого Завета. Еще ниже – герб Бретани: шахматная доска и куницы.

Когда эти витражи крепились в рамах, между Бланкой и Тибо Шартрским, то есть между Францией и Бретанью, шла война, и это было известно каждому, кто приходил сюда молиться или развлечься, вернее, и молиться, и развлечься – восхищаться. И снова урок. В чем-в чем, но в укрыто-обнаженной   актуальности, в напряженной выраженности страстей, раздиравших время, витражам Шартра не откажешь. Они все: и икона, и картина, и плакат, и боевой девиз, написанные драгоценными красками, цветным светом.

Гамма первых окон самая богатая, одних синих около сорока. В XIII веке витраж профессионализируется, и мастера делают кое-какие упрощающие поправки на дальность восприятия. И все же любая деталь прорабатывается так, как если бы в нее должны были упереть взгляд вплотную – еще бы, каждый кусочек был виден всевидящему оку патронессы собора. Разглядеть все детали можно лишь в бинокль, но тщательная деталировка ощущается в восприятии целого с любого расстояния, но ведь точно также обстоит дело и с живописью, и со скульптурой. Правда, нынче в моде брутальность, но, может, она вымрет?

Всякая эпоха склонна изображать с особым вниманием то, что или не выразимо словами в силу немоты слова перед чувством, или то, что нельзя почему-либо назвать прямо, вроде битвы «роз» в соборе. Если неназываемое выражено изображением ясно и сильно, вокруг возникает неподдающийся программной систематизации ансамбль, способный меняться и разрастаться бесконечно. Добавим мысленно к сюжетному многоголосью витражей многоцветье занавесей, какие развешивали в соборе по праздникам; припомним, что перекрестье ребер множества сводов само по себе подобно витражу. Только тогда до конца становится ясно, каким лукулловым пиршеством цвета может быть гармония. Итак, витраж способен нести почти все: ярость и юмор, нежность, экстаз и земную страсть. Витраж не выносит одного – примитивности чувств, лености ума и тупости рук. Свидетель – Шартр.